— Ты хороший колдун, — важно сказал мурза, — но свары среди урусов и без колдовства случаются. А разве среди наших людей свар нет? Мне нужно такое колдовство, чтобы черная чума и желтая холера скосили жителей этого нечестивого города. Кто из вас, о достойнейшие из достойных, скажет, как это лучше и быстрее сделать?
И вышел тогда черный, густобровый и косолапый человек в халате желто-зеленом, как дыня, поклонился и сказал:
— Кабалистон-мабалистон! Джухры-бурдурухры! В этом городе баба намедни приспала младенца, я его выкопал и зажарил на вертеле. А теперь все сидящие здесь пусть съедят по кусочку и скажут: «Спасибо Гурбану!». Потом выйдем из юрты, и я покажу каждому место, где он ночами должен будет колдовать и насылать на проклятый город страшную порчу.
Петр и Максим побледнели: младенцами закусывать, это вам не синие груши есть, об этом страшно даже и думать.
— Я вижу, что вот этим двоим мое лакомство не по вкусу! — вскричал кривоногий. — Хватайте их, на них — кресты! Тот мне было в этой юрте муторно и душно, а я сначала никак не мог понять — отчего это!
Тут кривоногий зарычал, как два тигра сразу, а зрачок в левом глазу стал у него бешено вращаться. Как юла, пущенная малышом по полу избы.
Греки кинулись к выходу. Они побежали мимо Юртошного озера, обрывая одежду о кусты и запинаясь о камни. Бедные схимники чувствовали, что от погони им никак не уйти, они были немолоды, ноги в деревянных башмаках были все в свищах и язвах, сочились сукровицей.
Тогда Петр и Максим стали на бегу молиться, запели: «Спаси, Господи, люди твоя!»
И надоумил их Господь. И простерли Петр и Максим руки в стороны, как это в детстве ребенку снится, когда он растет, и почувствовали они, как неведомая сила оторвала их от земли и плавно понесла над Юртошным озером.
Преследователи завопили:
— Уйдут! Где лук и стрелы?
А Петр и Максим уже Юртошную гору миновали, над уржатским озером, над Благовещенской церковью пролетели, над домами, где спали поп Борис с домочадцами, над избой, где спал целовальник Еремей со своей женкой, да где в чулане лежала безропотная девка Палашка. Пролетели над полноводной Ушайкой, которая по-особому ворковала возле мельничных плотин да банных водозаборов. И плавно опустились они на дорогу, вырубленную в крутой скале возле самого их жилища. Слава богу, что сего полёта не видели ни стража, ни жители города: прилично ли людям летать аки воробьи в таком-то возрасте?
— Свят-свят-свят! — воскликнул Максим. — Страсти какие! Да, видать, не зря испытание вышло. Пусть они по-своему измышляют, а мы их — крестом да святым постом. Посмотрим еще — кто кого!
5. РЕБРО АДАМА
Кабак прикорнул возле посадских въездных ворот. Тут был казачий пост, стало быть, надежнее от всяких лихих людей оборониться. Все же — государево вино. В подвале солодёжни был лед и бочонки разных размеров. С улицы ход вел в помещение, где стояли прибитые к полу столы и скамьи из нестроганых досок. Столы обшаркали локтями, а скамьи задами, и они блестели как полированные.
Подавали тут вино, медок, да еще щи с непонятной требухой и жаркое из баранины, бывали и пирожки с горохом или с требухой, когда — как.
На двери, ведущей в кабак сей, был намалеван задорный петух, в лапе его была кружка, и по всему было видно, что Петя не раз уже эту кружку опустошил и наполнил, потому что он сильно косил глазом.
С внутренней стороны двери имели запорную цепь и целую дюжину щеколд и крючков.
В противоположном от двери углу, за выступом печи, был стол, в центре которого с глупой ухмылкой беспрестанно кланялся китайский болванчик. Стоило раз нажать пальцем, и — кивал полдня. За печкой была еще занавеска, закрывавшая проход в поварню, где целовальник Еремей да безропотная девка Палашка с дураком Федькой разливали вино в кувшины. Еще они откупоривали небольшие бочонки, которые ставились в центр стола, если гуляла компания.
Жена Еремея, Анфиса, хлопотала возле глинобитной печи. Палашка подала ей большую шкуру с лохматым хвостом и сказала:
— Вот, ободрала барашка.
Анфиса ухмыльнулась, сунула шкуру в топку, прикрыла дверцу топки.
— Разделай барашка побыстрее! — приказала она девке. — Требуху в щи брось, а мясо положи в лёд, захочет кто-нибудь баранинки, так пожарим.
— Может, подать чего? — обратилась она к Григорию Плещееву, выглянув из-за занавески. Григорий сидел за особливым столом, за печкой, в компании двух нерусей: Татубайки и Бадубайки. Оба — обедневшие князцы, удалились от своих племен в город, где превратились в людей, занятых вольным промыслом. Немножко торговали, а больше в кабаках сидели.
Оловянные кувшины были полны, оловянные стакашки то и дело наполнялись хлебным вином. Лазоревый кафтан Григория был расстегнут, из ворота полотняной рубахи выглядывал серебряный крест с жемчугами, лежавшими на волосатой груди. На бобровой опояске висел бухарский кинжал в кованых ножнах из серебра, штаны были коричневые, козлиные, а сапоги зеленого сафьяна.
— Из скольких частей состоит Адам? — Григорий отхлебнул из стакашка. — Из семи. Тело — от земли, кости — от камня, кровь — от Красного моря, чтобы шумела в радости и в горе, глаза же — от солнца, мысли — от облаков, волосы — от дыхания, а душа — от света. Её в Адама вдохнул Господь, и дал власть над всем видимым и невидимым, в водах, в горах, на земле и на небе.
— Из чего же баба состоит? — спросил Бадубайка.
— Ева изваяна из ребра Адама, она табаку и вину сестра. Сладка отрава сия, друзья, а и не отравиться — никак нельзя!
— Вот, хоть бы мою Аграфену взять… — заговорил Тишка Хромой. Его перебили:
— Пошел ты со своей Аграфеной! Пущай Григорий бает, больше нашего знает, у самого патриарха стольничал!
— Есть чего кушать, да есть кому слушать! — продолжил Григорий. — Рогатой скотины — вилы да грабли, хорошей одежи — мешок да рядно. То-то и оно! Нищий рад и тому, что сшили новую суму. Будь пьян водицей, а сыт — крупицей. Иуда сребреникам удивился. А после взял и удавился. Не гонись за богатством, а гонись за братством.
— Богатство тоже не помешало бы! — снова всунулся в речь Григория Тихон.
— Безрукий кису украл, голопузому за пазуху засунул, слепой подглядел, немой заорал, безногий догнал. Пропало богатство, осталось лишь братство. Когда это было? Когда корова пол языком мыла, случилось такое веселое дело, — собака над городом нашим летела, несла голубой сарафан на шесте, да звездочка свечкой горела в хвосте. Ни в нашей земле, ни в Литве, ни в ливонах, не видел я счастья в одежках червонных. А кроме свободы и доброго хмеля, не вижу я счастья на свете и цели.
